Неточные совпадения
В очистительном огне мирового пожара многое
сгорит, истлеют ветхие материальные
одежды мира и человека.
Ель, пихта и лиственница бросают искры; от них
горят палатки,
одежда и одеяла.
Из лесу по
горе сходит народ; впереди гусляры играют на гуслях и пастухи на рожках, за ними царь со свитой, за царем попарно женихи и невесты в праздничных
одеждах, далее все берендеи. Сойдя в долину, народ разделяется на две стороны.
Смотри, смотри! Все ярче и страшнее
Горит восток. Сожми меня в объятьях,
Одеждою, руками затени
От яростных лучей, укрой под тенью
Склонившихся над озером ветвей.
На вершине
горы на несколько мгновений рассеивается туман, показывается Ярило в виде молодого парня в белой
одежде, в правой руке светящаяся голова человечья, в левой — ржаной сноп. По знаку царя прислужники несут целых жареных быков и баранов с вызолоченными рогами, бочонки и ендовы с пивом и медом, разную посуду и все принадлежности пира.
Не думая, не гадая долго, бросила в огонь — не
горит бесовская
одежда!
Незаметно плывет над Волгой солнце; каждый час всё вокруг ново, всё меняется; зеленые
горы — как пышные складки на богатой
одежде земли; по берегам стоят города и села, точно пряничные издали; золотой осенний лист плывет по воде.
Она с волнением рассказывала о голубых небесах, о высоких
горах, со снегом и льдами, которые она видела и проезжала, о горных водопадах; потом об озерах и долинах Италии, о цветах и деревьях, об сельских жителях, об их
одежде и об их смуглых лицах и черных глазах; рассказывала про разные встречи и случаи, бывшие с ними.
Лучше всех рассказывала Наталья Козловская, женщина лет за тридцать, свежая, крепкая, с насмешливыми глазами, с каким-то особенно гибким и острым языком. Она пользовалась вниманием всех подруг, с нею советовались о разных делах и уважали ее за ловкость в работе, за аккуратную
одежду, за то, что она отдала дочь учиться в гимназию. Когда она, сгибаясь под тяжестью двух корзин с мокрым бельем, спускалась с
горы по скользкой тропе, ее встречали весело, заботливо спрашивали...
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя
одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе и села на пол у его голых ног, босая, в одной рубашке. И
одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в
горах странно-цветущей долины.
На подъезде, обтянутом коленкоровым навесом,
горели шкалики. Толпа на улице встречала приезжающих и приходящих на маскарад критическими замечаниями, по большей части неодобрительными, тем более, что на улице, под верхнею
одеждою гостей, костюмы были почти не видны, и толпа судила преимущественно по наитию. Городовые на улице охраняли порядок с достаточным усердием, а в зале были в качестве гостей исправник и становой пристав.
— Мы носим по времени. Нарочно не взял хорошей
одежды: оставил в «
Горах» у приятеля… Хорошо и в эвтой теперича: вишь, грязь, слякоть какая, самому давай бог притащиться, не токмо с пожитками.
Колебались в отблесках огней стены домов, изо всех окон смотрели головы детей, женщин, девушек — яркие пятна праздничных
одежд расцвели, как огромные цветы, а мадонна, облитая серебром, как будто
горела и таяла, стоя между Иоанном и Христом, — у нее большое розовое и белое лицо, с огромными глазами, мелко завитые, золотые волосы на голове, точно корона, двумя пышными потоками они падают на плечи ее.
…В середине лета наступили тяжёлые дни, над землёй, в желтовато-дымном небе стояла угнетающая, безжалостно знойная тишина; всюду
горели торфяники и леса. Вдруг буйно врывался сухой, горячий ветер, люто шипел и посвистывал, срывал посохшие листья с деревьев, прошлогоднюю, рыжую хвою, вздымал тучи песка, гнал его над землёй вместе со стружкой, кострикой [кора, луб конопли, льна — Ред.], перьями кур; толкал людей, пытаясь сорвать с них
одежду, и прятался в лесах, ещё жарче раздувая пожары.
В середине этого бешеного хоровода у самых ног богини кружился на одном месте с непостижимой быстротой отшельник с
гор Ливана в белоснежной развевающейся
одежде.
В храме Изиды на
горе Ватн-эль-Хав только что отошла первая часть великого тайнодействия, на которую допускались верующие малого посвящения. Очередной жрец — древний старец в белой
одежде, с бритой головой, безусый и безбородый, повернулся с возвышения алтаря к народу и произнес тихим, усталым голосом...
Свернув трубкою воскраия
одежд, безумцы глумились над еврейск<им> возницею и восклицали смехотворно: «Жид, жид, ешь свиное ухо!..» Летопись
Гор<юхинского> Дьячка.)
О, я люблю густые облака,
Когда они толпятся над
горою,
Как на хребте стального шишака
Колеблемые перья! Пред грозою,
В
одеждах золотых, издалека
Они текут безмолвным караваном,
И, наконец, одетые туманом,
Обнявшись, свившись будто куча змей,
Беспечно дремлют на скале своей.
Настанет день, — их ветер вновь уносит:
Куда, зачем, откуда? — кто их спросит?
Он весь сиял, как будто от луны;
Малейшие подробности
одежды,
Черты лица все были мне видны,
И томно так приподымались вежды,
И так глаза казалися полны
Любви и слез, и грусти и надежды,
Таким
горели сдержанным огнем,
Как я еще не видывал их днем.
И шествуют рядом друг с другом они,
В
одеждах блестящих и длинных,
Каменья оплечий
горят как огни,
Идут под навесом шелковым, в тени,
К собору, вдоль улиц старинных.
— Повелено иноческую
одежду сожечь на том человеке, — сказал Василий Борисыч. — Когда на нем
сгорит она, тогда и он свободен от иночества… Так положено…
О, славный, бесстрашный джигит Керим! Как бы я хотела быть хоть отчасти на тебя похожей! Почему я не мальчик! Не мужчина! Если бы я была мужчина! О! Я сорвала бы с себя эти девичьи
одежды, без сожаления остригла мои черные косы и, надев платье джигита, убежала бы в
горы, к Кериму. Я сказала бы ему...
Вместе с преображением плоти «просветятся и сделаются белы как снег» [Во время Преображения Иисуса Христа на Фаворской
горе «
одежды Его сделались… белыми, как снег» (Мк. 9:3).
Доподлинно знаю, что у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых
одеждах, много огней тогда
горит у царицы, громкие песни поют у нее, а она у гяуров даже руки целует.
От него пошла большая волна, которая окатила меня с головой и промочила
одежду. Это оказался огромный сивуч (морской лев). Он спал на камне, но, разбуженный приближением людей, бросился в воду. В это время я почувствовал под ногами ровное дно и быстро пошел к берегу. Тело
горело, но мокрая
одежда смерзлась в комок и не расправлялась. Я дрожал, как в лихорадке, и слышал в темноте, как стрелки щелкали зубами. В это время Ноздрин оступился и упал. Руками он нащупал на земле сухой мелкий плавник.
Елочка или не Елочка? Неужели это она — моя Оля, эта красавица в роскошных
одеждах, с легким венецианским кружевом, накинутым поверх распущенных волос, длинных, пышных и блестящих. Как
горят в полумраке ее глаза! Какое бледное и прекрасное лицо у нее, как оно исполнено печали и достоинства в эти минуты.
Ильза явилась на
горе, в изодранной
одежде, вся исцарапанная и израненная шиповником, без повязки, с растрепанными по плечам волосами — прямо у боку Вольдемара. Дорогою бешенство ее несколько поутихло.
Это не Антон. Тот в немецкой епанечке, светлые волосы его падают кудрями по плечам, а этот молодец острижен в кружок, в русской
одежде, в шеломе и латах. Щеки его
горят, он весь в пыли с головы до ног. Между тем паробок принимает коня его, служит ему, как своему господину, и дает знать, что он может идти в хоромы.
В то самое мгновение, как две важного вида дамы подвигались вперед, на пороге дверей еще появилась одна женщина — скромная, в черной шелковой шубке:
одежда ее как пеплом посыпана дорожным сором, лицо ее — воплощенье
горя…
Богучарово было всегда, до поселения в нем князя Андрея, заглазное именье, и мужики богучаровские имели совсем другой характер от лысогорских. Они отличались от них и говором, и
одеждой, и нравами. Они назывались степными. Старый князь хвалил их за их сносливость к работе, когда они приезжали в Лысые
Горы подсоблять уборке или копать пруды и канавы, но не любил их за их дикость.